«Слова переживут кончину…»

«Слова переживут кончину…»
Фото: eparhia-saratov.ru
«Я не достиг любви и славы, // Но пусть не лгут, что зря бродил. // Я по пути стихи оставил, // Найдут — увидят, как я жил. // Найдут, прочтут,— тогда узнают, // Как в этот век, где сталь и мгла, // В груди жила душа живая, // Искала, мучилась и жгла. // И, если я без славы сгину, // А все стихи в тюрьме сожгут, // Слова переживут кончину, // Две-три строки переживут». Так писал в 1950 году на свое двадцатипятилетие Наум Коржавин, находившийся тогда в сибирской ссылке. Он ошибся в прогнозе: достиг и любви, и славы, и пережили его не две-три строки, а множество прекрасных стихов. 22 июня старейший русский поэт отошел ко Господу. Сегодня — сороковой день его кончины.

А родился Наум Моисеевич Коржавин (настоящая фамилия Мандель) 14 октября 1925 года в Киеве. (Обзавестись псевдонимом молодого автора уже после войны обязали в газете «Московский большевик», где он печатался: «Вы русский поэт, нечего вам быть Манделем» — видно, уже назревала «борьба с космополитизмом».) Но в Киеве он еще был обычным мальчишкой: как и многие его сверстники, бредил романтикой революции, за что потом каялся немалую часть своей сознательной жизни, глотал книги, писал стихи. Детство для 15-летнего Эмы (домашнее имя) кончилось с началом войны — эвакуация и связанные с ней мытарства способствовали быстрому взрослению.

Он рвался в действующую армию, но не попал на фронт из-за сильной близорукости и врожденного порока сердца. В 1945 году поступил в Литературный институт в Москве, в 1947-м был арестован и приговорен к ссылке как «социально опасный элемент»; отбывал ее в Сибири и в Казахстане. В 1956 году реабилитирован, восстановился в Литературном институте. Был популярен в литературных кругах Москвы, сама Ахматова благоволила к нему. Но мнение Ахматовой ничего не значило для тогдашних партийно-литературных функционеров. В СССР у Коржавина вышел единственный сборник стихов «Годы» (1963), а в 1973‑м поэт эмигрировал в США. Жил в Бостоне, потом в Дареме (штат Северная Каролина), где и скончался на 93‑м году жизни. Пока были силы, каждый год приезжал в Москву (вернуться совсем не мог, не имея здесь жилья).

Такова внешняя канва биографии. Но лучше всего Коржавин рассказал о себе в стихах и в мемуарной книге «В соблазнах кровавой эпохи» — на мой взгляд, одном из самых честных свидетельств о «бесконечно жестоком веке России» (слова Солженицына, сказанные по другому поводу). Честность прежде всего в том, что Коржавин, в отличие от многих мемуаристов, нисколько не щадит себя со своими тогдашними заблуждениями — и с упомянутой «романтикой мировой революции», и с тем, что по юной глупости недостаточно сочувствовал крестьянам, умиравшим от голода на улицах Киева,— ведь его с детского сада учили, что это классовые враги. Упрекает себя даже в том, что идя в 1933 году «в первый раз в первый класс», радовался — совсем не думая о тех, кто был лишен такой возможности (сам-то он принадлежал к части общества, непосредственно не задетой террором): «Это вполне естественно <о своей радости первоклассника>, и об этом теперь было бы даже очень мило вспомнить, если бы жизнь за окном была хоть отчасти естественной. Если бы “за кадром” не оставались сотни тысяч других детей, лишившихся — по воле власти — родителей или загубленных вместе с ними, отчасти у меня на глазах. <…> Конечно, сентябрь тридцать третьего все-таки не сентябрь тридцать второго. Трупы с тротуаров убраны, стоят длинные очереди за “коммерческим” (не по карточкам) хлебом. Но ведь и в сентябре тридцать второго дети этого непосредственно не задетого большинства так же готовились к школе и испытывали то же радостное волнение, какое, не понимая, что это грех, испытывал и я…». Такая обостренная совестливость и привела Коржавина в конце концов в православный храм. Но путь туда был долгим и непростым.

 

Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья

И мечты, что проснёшься в каком-нибудь веке другом.

Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью.

Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем.

Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками:

«Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах».

Нету легких времен. И в людскую врезается память

Только тот, кто пронес эту тяжесть на смертных плечах.

 

Замечательные стихи, многие из моего поколения помнят их еще со студенческих лет. Откуда мы знали стихи запрещенного — поскольку эмигрант! — поэта? А вот знали. У кого-то из современных авторов мне попались воспоминания: ему дали ненадолго сборник стихов Коржавина, он переписал себе две трети, а пока переписывал — половину запомнил наизусть. Со мной было примерно так же, только вот не вспомню теперь, с книги переписывала или уже с чьей-то тетрадки. Так вот, сравнивая текст, который помнила, с тем, какой прочитала уже в перестроечные годы в книге, с удивлением обнаружила строфу, то ли мною, то ли предыдущим переписчиком сознательно пропущенную. Там были слова: «Да! Мы в Бога не верим, но полностью веруем в совесть,//В ту, что раньше Христа родилась и не с нами умрет». Стихи были написаны в 1952 году. А 1969-м Коржавин писал уже иначе:

 

От созидательных идей,

Упрямо требующих крови,

От разрушительных страстей,

Лежащих тайно в их основе,

От звезд, бунтующих нам кровь,

Мысль облучающих незримо, —

Чтоб жажде вытоптать любовь

Стать от любви неотличимой,

От правд, затмивших правду дней,

От лжи, что станет им итогом,

Одно спасенье — стать умней,

Сознаться в слабости своей

И больше зря не спорить с Богом.

 

Были у него и другие стихи, постепенно подводящие поэта к такому мировоззрению, о чем рассказывает, например, известный критик Станислав Рассадин.

«Постоим за веру православную!» — с этим криком, по воспоминаниям Рассадина, Коржавин в 1959 году ворвался в его кабинет в «Литературной газете». «Литературка» тогда напечатала вот такие стихи неблагонадежного Коржавина:

 

По какой ты скроена мерке?

Чем твой облик манит вдали?

Чем ты светишься вечно, церковь

Покрова на реке Нерли?

Невысокая, небольшая,

Так подобрана складно ты,

Что во всех навек зароняешь

Ощущение высоты…

Так в округе твой очерк точен,

Так ты здесь для всего нужна,

Будто создана ты не зодчим,

А самой землёй рождена.

Среди зелени — белый камень,

Луг, деревья, река, кусты.

Красноватый закатный пламень

Набежал — и зарделась ты…

 

Правда, не прошли через цензуру финальные строки, где уже прямо говорилось о вере наших предков в Бога, но и напечатанного было достаточно. «“Так и видишь поэта, в молитвенном экстазе стоящего на коленях…” — глумилась официозная “Комсомолка”, в годы хрущевского погрома старинных храмов указывая “Литгазете” на идеологическую провинность. Заодно обвиняя поэта-еврея, еще не вошедшего в лоно Православия,— это случится, но позже,— в недопустимой склонности к оному»,— вспоминал Рассадин.

Важной вехой на пути Коржавина к христианству стал, на мой взгляд, цикл из пяти стихотворений «Наивность», созданный в 1963 году (автор назвал произведение «циклом», а я бы назвала поэмой, настолько ощутимо здесь единство поэтической мысли, внутренняя логическая связь частей. Но автору, конечно, виднее). Здесь поэт окончательно рассчитывается с безбожной людоедской идеологией, согласно которой можно истреблять людей, живущих здесь и сейчас, во имя какого-то воображаемого счастья будущих поколений:

 

Наивность! Хватит умиленья!

Она совсем не благодать.

Наивность может быть от лени,

От нежеланья понимать.

От равнодушия к потерям.

К любви... А это тоже лень.

Куда спокойней раз поверить,

Чем жить и мыслить каждый день.

Так бойтесь тех, в ком дух железный,

Кто преградил сомненьям путь.

В чьём сердце страх увидеть бездну

Сильней, чем страх в неё шагнуть.

Таким ничто печальный опыт.

Их лозунг: «Вера как гранит!».

Такой весь мир в крови утопит,

Но только цельность сохранит.

Он духом нищ, но в нём — идея,

Высокий долг вести вперёд.

Ведёт! Не может... Не умеет...

Куда — не знает...

Но ведёт.

Он даже сам не различает,

Где в нём корысть, а где — любовь.

Пусть так.

Но это не смягчает

Вины за пролитую кровь.

Наивность взрослых — власть стихии.

Со здравым смыслом нервный бой.

Прости меня. Прости, Россия,

За всё, что сделали с тобой.

За вдохновенные насилья,

За хитромудрых дураков.

За тех юнцов, что жить учили

Разумных, взрослых мужиков.

Учили зло, боясь провала.

При всех учили — днём с огнём.

По-агитаторски — словами.

И по-отечески — ремнём.

Во имя блага и свершенья

Надежд несбыточных Земли.

Во имя веры в положенья

Трёх скучных книжек, что прочли.

Наивность? Может быть.

А впрочем,

При чём тут качество ума?

Они наивны были очень, —

Врываясь с грохотом в дома.

Когда неслись, как злые ливни,

Врагам возможным смертью мстя,

Вполне наивны.

Так наивны,

Как немцы — десять лет спустя.

Да, там, на снежном новоселье,

Где в степь состав сгружал конвой.

Где с редким мужеством терпели

И детский плач, и женский вой.

 

Тема «наивности», как видим, сливается со столь значимой для Коржавина темой коллективизации. Да, но в чем же сам он здесь кается («Прости меня, прости, Россия, // За то, что сделали с тобой»), — он, рожденный в 1925 году и ни в каких ужасах коллективизации уже в силу возраста, естественно, неповинный? И ведь даже никто из его родственников не был «комиссаром в пыльном шлеме»; наоборот, его вполне мирная обывательская семья скорее пострадала от революции: у дяди-домовладельца отобрали дом, отнюдь не огромный и не многоэтажный, а просто обычное жилище, прежде доступное любому человеку среднего достатка… Но Коржавин с присущим ему нравственным максимализмом не прощает себе, что поддавался, — пусть хоть в пять лет, когда его отдали в детский сад, пусть хоть подростком и совсем зеленым юношей — тому, что он в своей мемуарной книге называет «пропагандным облучением». Да, Коржавин — максималист, но максималисты бывают разные. Одни беспощадны к чужим грехам, но довольно снисходительны к своим, другие — наоборот. Коржавин, без всякого сомнения, относится ко вторым. И пусть он для деятельности тех, кто хотел «вести дорогой к счастью // Колонны в сомкнутом строю» находит убийственно точные сравнения и метафоры, но дальше, как мы увидим, кое-что обернется по-иному:

 

Им всё мешало: зной и ветер,

Законы, разум, снег, весна,

Своя же совесть... Всё на свете.

Со всем на свете шла война.

Им ведом был — одним в России —

Счастливых дней чертёж простой.

Всей жизни план... Но жизнь — стихия:

Срывала план. Ломала строй.

Рвалась из рук. Шла вкривь. Болела.

Но лозунг тот же был: «Даёшь!»...

Ножами по живому телу

Они чертили свой чертёж.

Хоть на песке — а строя зданье.

Кто смел — тот прав. Им неспроста

Казалось мелким состраданье.

Изменой долгу — доброта.

 

В небольшом по объему цикле (настоящем шедевре Коржавина!) афористических строк немало, невозможно привести все. Но, ненавидя грех этих людей, он не испытывает ненависти к самим грешникам — вполне по-христиански:

 

Ну что с них взять — с больных и старых.

Уж было всё на их веку.

Я с ними сам на тесных нарах

Делил баланду и тоску.

Они считают, что безвинны,

Что их судьба — как с неба гром.

Но нет! Тому была причина.

Звалась: великий перелом.

Предмет их гордости... Едва ли

Поймут когда-нибудь они,

Что всей стране хребет сломали

И душу смяли ей — в те дни...

 

Напомню исторический контекст: время, когда создавался цикл — это время хрущевской «оттепели», период рождения сказки о том, что сначала был добрый, замечательный Ленин, а потом пришел злой Сталин и всё испортил. В цикле Коржавина преемственность злодеяний показана очень ясно. Модную тогда тему «верных ленинцев», в пространных мемуарах повествующих о перенесенных ими в лагерях страданиях, но совсем не осознающих свою вину перед страной в целом, перед русским крестьянством в частности, Коржавин категорически не приемлет. Но, очень четко расставляя точки над i, поэт обвиняет опять же… прежде всего самого себя:

 

Гнев на себя — он не напрасен.

Я шёл на ложные огни.

А впрочем, что ж тут? Выбор ясен.

Хотя б взглянуть на наши дни:

У тех трагедии, удары,

Судьба... Мужик не так богат:

Причин — не ищет. Мемуаров —

Не пишет... Выжил — ну и рад.

Грех — кровь пролить из веры в чудо.

А кровь чужую — грех вдвойне.

А я молчал...

Но впредь — не буду:

Пока молчу — та кровь на мне.

 

Да не подумает наивный молодой читатель, что эти стихи тогда публиковались. Нет, создавалось такое исключительно «в стол», и не случайно уже цитированное выше стихотворение «Ни к чему, ни к чему полуночные бденья…» завершалось словами:

 

Я не знаю, что надо творить для спасения века,

Не хочу оправданий, снисхожденья к себе — не прошу...

Чтобы жить и любить, быть простым, но простым человеком —

Я иду на тяжелый, бессмысленный риск — и пишу.

 

Вот так и писали настоящие русские поэты в ту эпоху. Они не собирали стадионы слушателей, не повторяли пошлостей официальной пропаганды, слегка приправленной как бы диссидентством. Коржавин в цикле «Наивность» навсегда простился с просоветскими иллюзиями. Так, когда Евгений Евтушенко в своем известном длинном, многословном стихотворении возмущался тем, что «интеллигенция поет блатные песни, // поет она не песни Красной Пресни» и утверждал о себе: «…революционная мелодия – ведущая мелодия моя», Коржавин этот пафос прихлопнул буквально двумя строчками:

 

Интеллигенция поет блатные песни —

Вот результаты песен Красной Пресни.

 

Но и расплата за такую внутреннюю свободу была в те годы нешуточной. В 1970-е годы поэта стали вызывать в известные инстанции. Как он сам рассказывал в беседе с корреспондентом «Нескучного сада» Леонидом Виноградовым во время приезда в Москву уже в годы перестройки: «Я, конечно, в 1960-е годы подписывал почти все “крамольные” письма (в защиту Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова), но многие из тех, кто подписывал, до перестройки оставались в Союзе писателей. Еще опубликовали на Западе мои стихи, причем половина из них до этого публиковалась в СССР (у меня выходила книжка “Годы”).

Вызвал меня оргсекретарь Союза писателей Ильин — бывший генерал КГБ и неплохой, кстати, человек. <…> Он спросил: “Как вы относитесь к тому, что ваши стихи опубликовали в антисоветском издании?” Я сказал, что плохо отношусь. “Почему?” “Опечаток много”. Еще вызывали в прокуратуру, когда одних ребят в Пущино за самиздат посадили. У кого-то в записных книжках были мои телефоны, ну меня и вызвали, стали допрашивать, что читаю. А я говорю: “Читал и буду читать, этого моя профессия требует”. Пожалуй, этот вызов в прокуратуру стал последней каплей. Меня и раньше угнетала атмосфера удушья, несвободы, но я все время как за соломинку хватался за любой повод, чтобы не уехать. А тут не выдержал <…>. В общем, подал документы на выезд».

Станислав Рассадин приводит слова Коржавина, сказанные уже тогда, когда Коржавин смог приезжать на Родину: «Я уезжал от безысходности. В прекрасное далёко я не верил уже тогда. Помнишь, Булат как-то сказал, что в последние годы застоя чувствовал, что задыхается, умирает. То же было со мной, только ещё раньше...». Рассадин приводит также одно из писем Коржавина к нему, написанное еще в 1970-е или 1980-е годы, где поэт довольно саркастически оценивал уровень западных гуманитариев (письма «оттуда» передавались только с надежными оказиями): «Господи, что могла сделать Россия! Это диверсия дьявола против Духа — вывести её из строя. Но всё-таки кое-что осталось и движется. Хотя трудно в эпоху психушек (я не смог, сорвался — а всё-таки надо!)».

Все годы своей взрослой жизни Коржавин шел к принятию Святого Крещения. Крестился Наум Моисеевич в 1991 году. Но верующим ощущал себя и раньше. В мемуарах он ответил на возможные вопросы о том, почему он, внук раввина, пришел к Православию: «Сегодняшнее возвращение некоторых интеллектуалов в иудаизм редко бывает результатом духовных откровений — чаще это ответ на антисемитизм и попытка нащупать национальную почву. Меня это не греет. И то, что я недавно крестился, — естественный итог всей моей жизни». При этом он никогда не отмежевывался от своего народа: в «Поэме существования» он представляет себя расстрелянным фашистами в Бабьем Яру, где в реальности были убиты некоторые его родные. Однако, признавая тяжесть еврейской участи, он писал: «Но определила и до сих пор определяет мою судьбу не эта тяжесть, а любовь — любовь к тому, что всегда светило мне и сквозь эту тяжесть. А любовь моя давно и бесповоротно отдана России. Почему я прежде всего и главным образом — русский. Некоторые сочтут эту мою самоидентификацию предательством, некоторые — посягательством. Что делать! В расовые критерии как в главный признак идентификации человека я не верю и не поверю никогда. Я уже до конца буду воспринимать эти критерии как реванш безличного и уж конечно безличностного начала у веков христианской личностной культуры».

Итак, крестился Наум Моисеевич в 1991‑м. Но тогда многие крестились (модно!) и вскоре забывали об этом факте своей биографии. У Коржавина было иначе. Ирина Машинская, эмигрантка, дружившая с ним в Америке, пишет, что по воскресеньям с утра Коржавин с женой Любой всегда отправлялся в «церкву», как он говорил…

А в том, что его любовь отдана России, — не усомнится никто, знающий его поэзию и биографию. Доходило до комичного: один из мемуаристов, Леонид Виноградов, вспоминает: в начале перестройки проходил в Москве один из творческих вечеров Коржавина. Уже началась «журнальная война», писатели разделились на «лагеря». Из зала прислали записку с вопросом, как Коржавин может дружить с «великорусским шовинистом» Владимиром Солоухиным. Наум Моисеевич ответил, что он и сам в какой-то степени великорусский шовинист, а после смеха и аплодисментов рассказал уже серьезно: когда его арестовывали в общежитии Литинститута, Солоухин особенно тепло с ним попрощался, обнял, поцеловал и сказал: «Возвращайся скорее, Эмка!». Такое, сказал Коржавин, не забывается (об этом прощании он написал и в мемуарах). И если говорить о теме России в творчестве Коржавина — конечно же, эта тема занимает в нем огромное место. В частности, его перу принадлежит одно из лучших стихотворений, посвященных русской женщине («Вариации из Некрасова», 1960):

 

…Столетье промчалось. И снова,

Как в тот незапамятный год —

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет.

Ей жить бы хотелось иначе,

Носить драгоценный наряд…

Но кони — всё скачут и скачут.

А избы — горят и горят.

 

Формат статьи, увы, не позволяет рассмотреть все аспекты творчества талантливого поэта, прожившего долгую и плодотворную жизнь. Остается лишь сказать: Царствие Небесное почившему рабу Божию Науму…

Газета «Православная вера» № 13 (609)

[ Оксана Гаркавенко ]
 
По теме
Профориентация в ЦОД Галактика-64 - Вавиловский университет В рамках смены Вавиловского университета в центре одарённой молодёжи Галактика-64 преподаватель кафедры "Лесное хозяйство и ландшафтное строительство" Козаченко М.А.,
Вавиловский университет
Выездное мероприятие сотрудников ФГБУ «НМИЦ ТПМ» Минздрава России - Городская больница №9 С 26 по 28 марта 2024 г в Саратовской области МЗ РФ организовало проведение выездного мероприятия сотрудников ФГБУ «НМИЦ ТПМ» Минздрава России по оказанию организационно-методической помощи по профилю "терапия и профилак
Городская больница №9
В главном корпусе Ртищевской районной больницы заменят лифт-долгожитель - Министерство здравоохранения При замене лифтов используется комплексный подход, проекты зачастую включают не только замену лифта, но также учитывают и необходимость проведения ремонтных, отделочных работ и обновления инженерных сетей.
Министерство здравоохранения
СКАЖИТЕ «НЕТ» ТУБЕРКУЛЁЗУ, СКАЗАВ «ДА» ЕГО ПРОФИЛАКТИКЕ - Балаковские вести Всемирный День борьбы с туберкулёзом в этом году выпал на 24 марта. Туберкулёз является одной из 10 основных причин смерти во всём мире, входит в перечень социально значимых заболеваний и представляющих опасность для окружающих.
Балаковские вести
Акция - Вавиловский университет В период времени с 18 по 29 марта 2024 года на территории Марксовского района проходит первый этап общероссийской акции "Сообщи где торгуют смертью".
Вавиловский университет